К.ЛАРИНА: Сгибали все время, да.
М.ВЛАДИ: Все время унижали, унижали. И конечно, он имел «Мерседес», который я привезла, между прочим, ему. И другой «Мерседес» у него был, и всякие «Рено», и всякие «Жигули», которые он ломал – каждый раз я привозила новую машину, он ее ломал. Но это другое дело: ему повезло, что он встретил меня, и что у меня были возможности это делать. Но в конце концов, мы очень много друг другу давали. Он мне не давал деньги, потому что у него были 200 рублей зарплата в театре, но зато он мне давал любовь и его поэзию. Когда я начинаю спектакль и говорю «Поэт мне дает свои стихи и свою душу» - ну это для женщины, это можно упасть просто. И я упала. Вот.
К.ЛАРИНА: Т.е. для него было важно признание его как поэта.
М.ВЛАДИ: Ну конечно! Когда он сидел у Бродского в Нью-Йорке, и тот ему сказал, что «ты какой ты большой, вообще, замечательный…», надписал ему книгу, как поэту – ну, он плакал всю ночь. Как мальчик. Он же был мальчик, как все мужчины, кстати. Он был мальчик в этом моменте. Он смотрел свои пластинки дома, в Москве – три пластинки – плакал. Что он не может тут все это делать. А когда мы сделали нашу пластинку, он ее никогда не видел.
К.ЛАРИНА: Та, где вы вдвоем, да?
М.ВЛАДИ: Она никогда не вышла. Конечно. Это был тоже момент, где мы могли бы, наконец, вместе работать, пойти на сцену вместе, играть. Вот этот фильм про Екатерину и Пугачева, нам запретили это, хотя это был чудесный сценарий, и мог бы быть ну такой фильм. Но ничего не вышло, нас все время… вот, этот бесконечный запрет, эта цензура, это… еще ощущение, что… «Ну что вы, вообще, кто вы? Что вы хотите?» Вы понимаете, это… это ужасно…
После этого дела М.Влади говорит, что тогда был заебись а сейчас во Франции хреново
