Архив форума "Клуб любителей DVD" с 2000 по 2014гг


Описал бы кто винтаж совецкий,

Автор: ГгГ
Дата: 21.12.05, @03:47

  типа пельменных, сосисочных и прочих рюмочных/закусочных того времени...

Макаревич писал про пельменную в книге про овцу, но он не раскрыл до конца...

Я тоже пытался, вот так:

===================

Три люля и два кебаба.
(с) 2003 ГГГ

“Три люля и два кебаба” - сказал он.
“Говорите по русски, сколько вам: два или три?” - спросила она.
“Два” - сказал он.
“Слыш, пацан, кончай придуряцца” - сказала очередь.
“Плохо – голодный народ не понимает шуток, впрочем, сытая буфетчица тоже” – подумал он. И понёс люля-кебабы к плотоядному (тогда ещё) Василичу.
Эти кебабы лежали рядами, словно пресмыкающиеся когда-то животные подвида живой колбасы, с которых прижизненно содрали кожу. Времена были голодные, мяса в магазинах было негусто, и посему каждый желающий оторваться, т.е. гульнуть вне семьи, шёл сюда, в ЦПКиО имени Горького, где поблизости от кафе “Керамика” с пивом была забегаловка с раздачей портвейна и с зазывной вывеской “ЛЮЛЯ-КЕБАБ и ШАШЛЫК”. Каждый подходил и говорил в окошко: “Два люля, три люля и т.д.” То есть было очевидно, что блюдо состояло из количеств люля, положенных на тарелку, а не из количеств кебабов, положеных туда же. Хотя на ценнике было написано “Люля-Кебаб, 48 копеек”. И, кстати, это блюдо, Люля-Кебаб состоял из двух своих братьев. Это был не один, а два люля-кебаба, лежавших на тарелке как сиамские близнецы, чуть сросшиеся боками и присыпанные сырым репчатым луком. А может, один из них был ЛЮЛЯ, а другой КЕБАБ? То есть семейство, дихотония половых различий кебабов и люля. Тем не менее в устах народа “два люля” означало две тарелки с двумя особями на каждой. А “три люля” соответственно аж шесть штук. Простая арифметика скудной до удовольствий жизни.

Он невольно вспоминал эти “три люля и два кебаба”, когда всякий раз натыкался глазами на какую-нибудь дурацкую надпись типа Kebab House или Tandyr Kebab. Он даже и не пытался эти кебабы попробовать, поскольку не думал, что они отличаются чем-то особым от тех, которые совсем ещё недавно были там и тогда. И во-вторых было мало денег, которыми крайне скупо снабдило его тогда ещё советское государство. Из рассчёта двести фунтов за две тыщи рублей. Эти “три люля и два кебаба” мешали думать, поскольку состояли из привычных букв и даже пары привычных слов, а думал он к тому времени почему-то уже частично не на родном языке. И кроме того, веретелось – “ну хорошо, kebabы, а где же тут у вас люля?” И, в третьих, тут не было Василича, с которым эти кебабы так сладко поглощались тогда. Под крымский портвейн, который, пожалуй, во всей тогдашней Москве без перебоев только там и находился. Где эти кебабы подавались. Для того и подавались, чтобы портвейн проглатывался без помех. “Wish You’re Were Here, Wassilitsh” - перекатывались в голове с юности ставшие заклинательными фразы. “next turn to Carnaby” “god, here is a free lavatory” = а эти фразы отражали в его голове злобу, а вернее сладкое удовольствие нынешнего момента. Да, о таком и не мечталось никогда - а надо же, вдруг и случилось. И вот какой-то Джеймс Шеддан Дейл рядом. А за рекой электростанция, отсюда не видно, но она там – Battersea Power Station, с высокими колоннами-трубами в античном стиле, над которой летали розовые свиньи на обложке той самой группы, чьи заклинательные фразы и перекатывались в голове. Странно всё, всё вдруг и необычно, будто вторую жизнь даровали. Джим был постарше лет на …дцать, у него была молодая жена и он очень любил коллекционировать мотоциклы. Во всех видах - на бумаге, в виде книг и виде собственно настоящих железных коней. У него не было предмета гордости всех подобных собирателей - мотоцикла Урал с коляской. Джим очень хотел такой мотоцикл, и очень интересовался, сколько он стоит там, где его производят. “One without, or plus half with basket. Thousand roubles, actually”. - “One hundred fifty pounds only?” - на родине Джима эта игрушка стоила раз в десять-пятнадцать дороже. “Эх, надо было приехать сюда на мотоцикле с коляской” - подумал он. Асфальт был почему-то ужасно скользкий. Даже стояли временные таблички, предупреждавшие об этой опасной скользкости. Ему казалось, что миллионы ног раздавили тысячи бананов, делая предрождественский шоппинг на главных улицах этого такого домашнего и сразу знакомого города. Окутывал тёмный сырой вечерний тёплый воздух, наполненный непривычной смесью ароматов специй, парфюма, каких-то неизвестных деревьев, который он портил своими сигаретами “Пегас”. “What shit You’re smokin?” - спросил его Джим. “Да так, russian cigarettes” - ответил он Джиму. “It has THE police aroma” – ядовито заметил Джим. Джим был местным аборигеном и потому не понимал тонкостей. Зато Джим был инвалидом по сахарному диабету, имел наклейку “Инвалид” на стекле своего автомобиля, и поэтому мог бесплатно парковаться где хотел, там, где парковка обходилась аж в 4-7 фунтов в час. И это было здорово. Очень удобно было быть с Джимом в таких местах. Наверное Джим не любит полицию, и не раз, наверное бывал в местной ментовке, поскольку так специфически шутит.

“Ты, гражданин, стоять, бля, ну-ка, подойди-ка сюда. Куда едешь, зачем тебе туда надо? И чего это у тебя на майке нарисовано? Это что, американская майка? Почему тут долляр нарисован? Где работаешь? Студент? А чего ты тут делаешь? Ну-ка, дай-ка мне документы, студент. Пройдём, личность установим. Что в сумке? Пластинки? Импортные, что-ли? Где взял, на какие деньги купил, студент? Не привлекался? Ладно, иди, мы всё записали - учти это. В институт сообщать? Сам потом узнаешь.” Тёмная, тёмная ночь стояла над городом. Он приехал в этот город, чтобы повидаться с юной тогда ещё подругой, произвести нехитрый шоппинг зелёного сыра, который эксклюзивно продавался только в этом городе, да запамятовал, до какого часу ходят в этом городе троллейбусы. Хотел спросить у ближайшего вокзального милиционера, встретился с ним взглядом, а тот проявил классовую бдительность. Дрянно вышло. Троллейбусы, кстати, ещё ходили. Это было хорошо – троллейбус стоил четыре копейки, а на такси трояком не обойтись. И он уехал в сырую темноту.

“Василич, как думаешь, хоть сами-то цековские понимают, что живём-то мы хуже и хуже? Помнишь, зелёный сыр был по 14 копеек? Теперь вообще никакой сыр не найти. Я уж не говорю о других городах - мне вон дядька сказывал, что даже маргарина или сала нигде в Сибири нету, не то что там масла подсолнечного или сливочного. А он по всей стране в вагоне-ресторане отьездил. Говорит, что на всех станциях и полустанках к вагону подходят люди и умоляют продать “жиров” – “Ты эта, потише, тут тебя за “цековских” замести могут - уши кругом.” Тут “по голосам” передавали, что Брежнев чуть не при смерти был - может, после него…”

Около универсама на Пехотной улице валялись пустые жестяные банки от килограммовых упаковок чёрной икры. Много банок, штук 10-15. Значит, либо продали икру вразвес, либо сами ложками слопали. Хотя, может от ноябрьских заказов? Было 11 ноября 1982 года. Странно, Брежнев умер только сегодня, а вот сразу какие следы изобилия на помойках! Он шёл из больницы, куда его определили в интернатуру после института, и в больнице шёл траурный митинг, посвящёный кончине верного ленинца, нашего дорогого Леонида Ильича Брежнева. А на улице шёл мокрый снег. А он шёл домой.

Кончину следующего верного ленинца он встретил уже в погонах. Он к тому времени служил, а вернее работал, поскольку жил с семьёй дома, а на службу ездил как все, так вот, служил он аж в самом Комитете Государственной Безопасности. И товарищи из КГБ имели на него большие планы, так признался один из высокопоставленых полковников-штабистов во время одной из командировок, не то на Сахалин, не то в Заполярье. Но самое главное препятствие было в том, что он не состоял в рядах Комунистической Партии Советского Союза, а в таких серьёзных организациях беспартийными дозволяется быть только подсадным и стукачам. В отпуск он решил сьездить к родственникам в Читу, поскольку была зима, поскольку проезд для него был бесплатным и поскольку хотелось посмотреть страну не из самолёта, а в человеческом масштабе. Этот масштаб оказался весьма неприглядным – таких замшелых, наивных и тихих людей он ещё никогда не встречал. Таких кацавеек, треухов, телогреек, плюшевых куртеек не было на жителях столицы. Он ехал в купейном вагоне, пассажиры менялись ежедневно, но не менялся пейзаж – белые бескрайние просторы, какие-то кустики в отдалении, даже там, где стоит станция Тайга, никакой тайги было не видно. Только бесконечные столбы вдоль дороги и тропинка, протоптанная вдоль всего железнодорожного полотна. Через всю сибирь. Где-то в сибири подсел печальный лейтенант с двумя солдатами и огромным ящиком – как оказалось, везли они к себе на дальний восток чёрный ящик с разбившегося в сибири истребителя. Все пассажиры менялись, кроме четырёх, вернее пяти – и эти четверо были англичане, решившие проехаться на поезде по России. “Придурки, интуристы хреновы” – говорила пятая, их переводчица – “все люди как люди, ездят в Москву и Ленинград, а эти позарились на дешевизну – ещё бы, всего за 200 фунтов вся экскурсия: перелёт Лондон-Москва, три дня в Москве, поездом до Хабаровска, оттуда самолётом в Ленинград, затем опять в Москву и назад к себе. А я с ними катайся по всей стране”. И вот, разговорившись в тамбуре с одним из этих экскурсантов наш герой выяснил, что тот – компьютерный инженер и троцкист. После слова trotskist англичанин затрясся, и сьехал на пол. В его документах нашли записку, что он страдает эпилепсией, и вынужден принимать такие-то и такие-то лекарства, каковые у него с собой и были. И принимал бы, будь он советским человеком. Но поскольку он был гостем большой и великой страны, то абсолютно на каждом забытом полустанке к нему приходила суровая железнодорожная медсестра с повадками тюремного надзирателя в чёрной шинели и с дерматиновым саквояжем, и делала ему многоразовым шприцом иньекции седуксена для предотварщения новых приступов. Видя такую брутальность, его соотечественники сидели как мыши. Троцкист-инженер спал всю дорогу. Но не спали соглядатаи. И после возвращения из этой поездки тот, про кого весь этот рассказ, был уволен “из органов”, поскольку подошёл формальный срок, а он так и не стал коммунистом и, что особо тревожно, не доложил о контакте с иностранцами в 24 часа, как было предписано. Кстати, обратная дорога из Читы была полна забавных приключений – в поезде ехало генеральское семейство из Монголии, и везли они кучу монгольских ковров – на два купе. Товарищ генерал, как только поезд отошёл от станции, обратился к услугам нужника. Пребывал там достаточно долго, и в результате унитаз оказался доверху заполненым, а это литров пять, не меньше – рыжим жидким стулом. Вы понимаете, о чём речь. Ну а поскольку на улице минус сорок, то всё это добро стало замерзать, его стали прочищать кипятком из системы отопления, и в результате весь вагон остался без тепла – прорвало трубу. Укутавшись тулупом, наш герой не покинул своего места согласно билета – хотя и предлагался другой вагон. Семейство генерала тоже не ушло – добра много, и в прямом и в переносном смысле. Так мужественно и ехали. Один из них был настоящий коммунист, а другой им так и не стал никогда.

Коммунисты выбегали из дверей шугаясь и озираясь, тащили с собой телефоны и прочую немудрёную оргтехнику. Им свистели вслед, и выкрикивали непристойности. Около дверей их главного вертепа на площади Ногина стояла коробка с издевательской надписью “для использованных партбилетов”. Милиция в городе отсутствовала, будто её и не было никогда, или бездействовала, будто и не милиция она вовсе. Здание КГБ, где он бывал не раз, и которое внутри было загадочным, но не настолько, чтобы быть поразительным, было всё измалёвано лозунгами и воззваниями, а мемориальная доска с портретом того, кого он хоронил, будучи его сотрудником, была сорвана. И самого главного основателя этого института пытались сдёрнуть тросом. Какой-то смельчак-альпинист залез ему на голову, другие энтузиасты остановили проезжавший грузовик и стали цеплять тросы. Отец-основатель покачивался, но слететь ему не давали мощные болты, которыми его шинель была привёрнута к постаменту. Народу собиралось всё больше и больше. Приехал автомобиль-громкоговоритель, из которого к толпе обратился видный демократ Сергей Станкевич с просьбами сохранять спокойствие и обещанием демонтировать памятник. “Всё, хана – не снимут его, можно домой ехать”. Но тем не менее сняли. Сняли. “Ты знаешь, эти три дня – самые главные в моей жизни” – сказал он. Такое чувство единения и свободы казалось, никогда не повторится, но нет…

Чувство странно и неожиданно повторилось, когда в Москве давал концерт МакКартни. На Красной площади собралась такая толпа, которой не было в её истории наверное, никогда. Толпе было радостно и хорошо. Толпа дышала свободой, казалось, что все снова вместе, все равны и одинаково счастливы. А рядом в Мавзолее имени Ленина покоился высушенный Ленин, а в могилах у Кремлёвской стены покоились кости Сталина, Хрущёва, Брежнева, Андропова, Черненко, а в колумбарии Кремлёвской стены покоился в урнах пепел других видных деятелей Коммунистической Партии и Советского Государства. И они тоже, видимо, хотели, чтобы все были едины, равны и счастливы. Некоторые из них так и почили в неведении, что народ вовсе не счастлив, а наоборот, несчастен. Хотя, впрочем, нет – счастье бывало и тогда. Было счастье тогда, когда вырвавшись из круговерти серой обыденности, приходили люди к забегаловке и говорили – “два люля…три люля”. И свобода наступала тогда, когда продавливалась пробка внутрь горлышка и коричневая маслянистая жидкость заполняла глотки, открывая душу. И закусывалась жидкость кебабами, называемыми люля.

“Слышь, Василич! А ты знаешь, что Битлз приезжали в Москву? И концерт в МГУ давали? А ещё Дэвид Боуи в 77 году проехался на поезде по всей сибири, как обычный интурист? Тебе два или три люля? ”

(c) ГгГ

Сообщения в ветке


Ответ на сообщение
Ваше имя:
Пароль:
Ваш e-mail:
Тема:
Текст сообщения:
  
Посылать уведомление об ответе: